Мейбл подошла к столу, стоявшему посреди комнаты, положила на него ребенка и стала раздевать его.

- Да! - резко ответила она. - Неси весы!

В сторону полетели халатик и ночная рубашка. Потом она сняла с девочки пеленки, отбросила их прочь, и теперь девочка лежала голой.

- Ты только посмотри на нее, Мейбл! - воскликнул муж. - Это же чудесно! Она круглая, точно щенок!

И действительно, ребенок поразительно прибавил в весе. Худая, впалая грудь с торчащими ребрами стала полной и круглой, как бочка, а животик выдавался вперед. Странно, впрочем, но руки и ноги не увеличились в размерах в той же пропорции. Оставаясь по-прежнему короткими и костлявыми, они, точно палки, выступали из толстого тела.

- Смотри! - сказал Алберт. - У нее на животе даже волосики появились, чтобы было теплее!

Он протянул руку и уже собрался было провести кончиками пальцев по шелковистым желтовато-коричневым волоскам на животе ребенка.

- Не смей до нее дотрагиваться! - вскричала жена.

Она повернулась к нему лицом и сделалась похожей на воинственно настроенную птицу. Шея у нее вытянулась, будто она собралась налететь на него и выклевать ему глаза.

- Погоди-ка минутку, - сказал Алберт, отступая.

- Ты сошел с ума! - кричала жена.

- Погоди-ка одну только минутку, Мейбл, прошу тебя. Если ты все еще думаешь, что это вещество опасно… Ты ведь так думаешь, правда? Ну, хорошо. Теперь слушай внимательно. Я докажу тебе раз и навсегда, Мейбл, что маточное желе абсолютно безвредно для человека, даже в больших дозах. Например, почему, по-твоему, мы собрали только половину обычного количества меда прошлым летом? Скажи мне.

Отступая, он остановился от нее в трех-четырех шагах, где, похоже, чувствовал себя в безопасности.

- А собрали мы только половину обычного количества меда прошлым летом потому, - медленно произнес он, понизив голос, - что сотню ульев я перевел на производство маточного желе.

- Что?

- Вот-вот, - прошептал он. - Я так и знал, что тебя это удивит. И с тех пор я только этим и занимался прямо у тебя под носом.

Его маленькие глазки заблестели, а в уголках рта показалась лукавая улыбка.

- И почему я так поступал, ты ни за что не догадаешься, - сказал он. Я боялся до сих пор говорить тебе, потому что думал, что… как бы сказать… это смутит тебя, что ли.

Он умолк. Стиснув пальцы на уровне груди, он потирал одну ладонь о другую.

- Помнишь статью из журнала, которую я читал? Насчет крысы? Там было написано: "Стилл и Бэрдетт обнаружили, что самец крысы, который до тех пор не способен был к оплодотворению…" - Он замялся в нерешительности, расплываясь в улыбке, обнажившей зубы. - Понимаешь, о чем я, Мейбл?

Она стояла не шелохнувшись, глядя ему прямо в лицо.

- Только я прочитал первое предложение, Мейбл, как выскочил из кресла и сказал самому себе: если это действует на какую-то паршивую крысу, то почему это не может подействовать на Алберта Тейлора?

Он снова умолк. Вытянув шею и повернувшись к ней, он ждал, что скажет жена. Но она ничего не сказала.

- И вот еще что, - продолжал он. - Я стал чувствовать себя чудесно, Мейбл, совершенно иначе, чем прежде, причем настолько, что продолжал принимать желе даже после того, как ты объявила радостное известие. В последний год я поглощал его ведрами.

Ее глаза, в которых застыла тревога, внимательно скользнули по его лицу и шее. На его шее вообще не было видно кожи, даже под ушами. Вся она, вплоть до воротника рубашки, покрылась короткими шелковистыми волосиками желтовато-черного цвета.

- Имей в виду, - сказал он, отворачиваясь от жены и с любовью глядя на ребенка, - на младенце все гораздо лучше скажется, чем на взрослом человеке вроде меня. Только посмотри на дочь, и ты сама в этом убедишься. Разве ты не согласна?

Мать медленно перевела взгляд на ребенка. Девочка была в коме; она лежала голая на столе, толстая и белая, точно гигантская детка пчелы, которая приближается к финалу своей личиночной жизни и вот-вот явится в мир с оформившейся мандибулой [2] и крылышками.

- Быстрее закутывай ее, Мейбл, - сказал Алберт. - Наша маленькая маточка не должна простудиться.

Примечания

[1] Св. Франциск (1181/82 - 1226) настоящее имя Франческо ди Пьетри ди Бернардоне. Канонизирован 15 июля 1228 года. В истории известен факт, когда он читал проповеди птицам, которые его внимательно слушали.

[2] Верхняя челюсть насекомого

* * *

УБИЙСТВО ПАТРИКА МЭЛОНИ

В комнате было натоплено, чисто прибрано, шторы задернуты, на столе горели две лампы: одну она поставила возле себя, другую - напротив. В буфете за ее спиной были приготовлены два высоких стакана, содовая, виски. В ведерко уложены кубики льда.

Мэри Мэлони ждала мужа с работы.

Она то и дело посматривала на часы, но не с беспокойством, а лишь затем, чтобы лишний раз убедиться, что каждая минута приближает момент его возвращения. Движения ее были неторопливы, и казалось, что она все делает с улыбкой. Она склонилась над шитьем, и вид у нее при этом был на удивление умиротворенный. Кожа ее (она была на шестом месяце беременности) приобрела жемчужный оттенок, уголки рта разгладились, а глаза, в которых появилась безмятежность, казались гораздо более круглыми и темными, чем прежде.

Когда часы показали без десяти пять, она начала прислушиваться, и спустя несколько минут, как всегда в это время, по гравию зашуршали шины, потом хлопнула дверца автомобиля, раздался звук шагов за окном, в замке повернулся ключ. Она отложила шитье, поднялась и, когда он вошел, направилась к нему, чтобы поцеловать.

- Привет, дорогой, - сказала она.

- Привет, - ответил он.

Она взяла у него шинель и повесила в шкаф. Затем подошла к буфету и приготовила напитки - ему покрепче, себе послабее, и спустя короткое время снова сидела на своем стуле за шитьем, а он - напротив нее, на своем, сжимая в обеих ладонях высокий стакан и покачивая его так, что кубики льда звенели, ударяясь о стенки.

Для нее всегда это было самое счастливое время дня. Она знала - его не разговоришь, пока он не выпьет немного, но рада была после долгих часов одиночества посидеть и молча, довольная тем, что они снова вместе. Ей было хорошо с ним рядом. Когда они оставались наедине, она ощущала его тепло точно так же загорающий чувствует солнечные лучи. Ей нравилось, как он сидит, беспечно развалясь па стуле, как входит в комнату или медленно передвигается по ней большими шагами. Ей нравился этот внимательный и вместе с тем отстраненный взгляд, когда он смотрел на нее, ей нравилось, как он забавно кривит губы, и особенно то, что он ничего не говорит о своей усталости и сидит молча до тех пор, пока виски не вернет его к жизни.

- Устал, дорогой?

- Да, - ответил он. - Устал.

И, сказав это, он сделал то, чего никогда не делал прежде. Он разом осушил стакан, хотя тот был полон наполовину - да, пожалуй, наполовину. Она в ту минуту не смотрела на него, но догадалась, что он именно это и сделал, услышав, как кубики льда ударились о дно стакана, когда он опустил руку. Он подался вперед, помедлил с минуту, затем поднялся и неторопливо направился к буфету, чтобы налить себе еще.

- Я принесу! - воскликнула она, вскакивая на ноги.

- Сиди, - сказал он.

Когда он снова опустился на стул, она заметила, что он не пожалел виски, и напиток в его стакане приобрел темно-янтарный оттенок.

- Тебе принести тапки, дорогой?

- Не надо.

Она смотрела, как он потягивает крепкий напиток, и видела маленькие маслянистые круги, плававшие в стакане.

- Это просто возмутительно, - сказала она, - заставлять полицейского в твоем чине целый день быть на ногах.

Он ничего на это не ответил, и она снова склонилась над шитьем; между тем всякий раз, когда он подносил стакан к губам, она слышала стук кубиков льда.